Окаянный дом - Бабицкий Стасс
– На основании вашего признания в убийстве химика и в измене государю.
Генерал засмеялся – искренне, в полный голос, окончательно избавляясь от нервного напряжения последних минут.
– Ха! Признание? А кто его слышал, кроме вас? Слово сыщика против слова генерала. Что перевесит в суде? Кому поверят?!
– Однозначно, вашему слову, – склонил голову Мармеладов.
– В таком случае, нам не о чем больше говорить. Я ухожу!
– Не торопитесь, пан отравитель, – Конрад Дульцкий вылез из-за высокой спинки дивана. – Умоляю, задержитесь еще на пару мгновений.
Генерал нахмурился:
– А ты кто такой?!
– Моя фамилия не имеет никакого значения. Запомните другую: Берлинер. Эмиль Берлинер, изобретатель диска для записи звука.
Он поднял с пола граммофон, нежно и ласково, как упавшего на землю ребенка, перенес к столу и примостил на углу, рядом с подносом.
– К сожалению, звуковую дорожку длиннее семи минут на этих дисках сделать не получается. Поэтому мы договорились об условном знаке: когда пан сыщик щелкает пальцами, я включаю аппарат… Так-с… Готово!
Звуковой мастер крутанул ручку и поставил иглу на середину диска. Из трубы послышался вполне узнаваемый голос:
– …продам Его Императорскому Глупейшеству! Я ненавижу…
Генерал рванулся к граммофону, но Шпигунов перехватил его запястье и вывернул руку.
– Аааааай! Пусти, сволочь! Пусти-и-и!
Злодей скрючился и завизжал, как побитая собака. Полицейский следователь потащил его к двери, отдавая приказы на ходу:
– Граммофон заберите. Накройте шинелью, чтоб ни одной капли дождя на пластинку не упало! Головой ответите! Да что же ты творишь, бестолочь?! Сними трубу, без нее же удобнее…
На пороге он обернулся, посмотрел прямо в глаза Мармеладову, но так ничего и не сказал. Чуть заметно кивнул и вышел, не попрощавшись.
Сыщик нисколько не смутился. Подвинул к себе поднос и начал чистить вареную картошку.
– Вот так и сбываются мечты, пан Дульцкий. Вчера вы лишь грезили о приключениях, а сегодня помогли изловить убийцу.
Мастер схватил графин и начал пить прямо из горлышка, не замечая, что вода льется на недавно высушенный жилет.
– Матерь Божья… Как же я испугался. Думал, этот изверг убьет вас, а после найдет и растерзает меня. А еще у меня сердце разрывается от жалости к этому химику и, особенно, к его несчастной вдове. Бедняжка… Такая молодая, красивая… А жизнь уже кончилась…. Как вы все это выдерживаете, пан Мармеладов?!
Он натянул макинтош и нетвердой походкой направился к двери.
– Нет, хватит с меня приключений. Лучше уж изо дня в день копаться в плевках насекомых, – уже на пороге спохватился. – А что там на улице? Все дождит?! Эх…
Дульцкий со вздохом нахлобучил на голову позолоченную трубу от граммофона, оставленную полицейскими, и добавил:
– Но какая же все-таки kurwa этот Шаляпин!
Адские кущи
Весна в Москве выдалась дождливой, но здесь, в шестнадцати верстах от города, майские ночи были сухими и теплыми. Маленький поселок, облепивший берега Сетуни, жил предвкушением грядущего зноя.
Встречать лето дачники собрались у Бабарыкиных. Только у них хватало места, чтобы разместить всех соседей с комфортом. Хозяин дома, Александр Кондратьевич, давно уж снискал славу отшельника, отгородился от мира после смерти любимой супруги. Но на долгие майские каникулы к нему приехала дочь Татьяна, ученица Екатерининского института благородных девиц, и привычный уклад изменился. Тихий дом зашумел, закричал, зацокал каблучками по каменным дорожкам. Запел сперва неуверенными, срывающимися сопрано, но потом освоился, затренькал на гитаре, усилился нагловатыми баритонами. Даже сад впервые за долгие годы зацвел. Молодая хозяйка затеяла здесь métamorphose [23] – велела разобрать две стены у беседки и пристроить к ней длинный навес, чтобы под ним могли собираться на застолья две дюжины гостей.
И гости собирались, чуть не каждый день. Играли в серсо [24] и в карты, разгадывали шарады, ели и пили. Впрочем, пили мало, в основном, крюшон и шампанское. Юнкер Акадский проломил дыру в заборе своей дачи, чтобы почаще видеть прекрасную соседку, а к середине мая прислал сватов. Сговорились на свадьбу, после чего жених с бесцеремонностью, свойственной всем молодым людям, приволок к Бабарыкиным свой гамак и натянул между двумя деревьями. О, это были замечательные деревья! Дуб, посаженный лет двести назад прапрадедом, строившим эту усадьбу, и старая груша, расколотая молнией пополам. Они добавляли пасторальному пейзажу толику величественной мрачности, которую так ценил поэт Маслов, живущий за рекой. Он тоже стал частым гостем и подарил Татьяне два плетеных кресла: таким не страшны дождь или ночная роса – смахнул влагу и садись, все уютнее, чем на лавке у стола.
На самом краю сада, где высокий берег обрывался вниз, – аж дух захватывало! – выложили огромный круг из узорчатого камня. В этом очаге по праздничным дням разводили костер, привлекая внимание всей округи. Соседи знали: раз пламя взметнулось к закатному небу, значит старик Бабарыкин готовит свое знаменитое угощение. Вот и сегодня он появился под крышей беседки, сжимая в руках дюжину тончайших вертелов с нанизанными кусками жареного мяса.
– А вот и б-б-барашек подоспел!
Александр Кондратьевич всегда заикался на словах, начинающихся с буквы «Б», такая напасть – фамилию свою и то выговаривал по частям.
– Называется это б-б-блюдо «шиш-лык». Один татарин из Крыма научил меня. По-ихнему это б-б-будет «мясо на вертеле». Готовить его надо, когда огонь угасает, а жар от углей еще подымается. Сейчас мы под эти угольки еще картошечку забросим, вот тогда вообще пальцы оближете!
Вторую порцию шиш-лыков принес давний товарищ хозяина, некий господин Мармеладов. Он приехал погостить неделю-другую, без особой цели. Бабарыкин положил вертела на большую тарелку и при помощи хлебной корки снял куски мяса с этих миниатюрных шпаг. Но, против ожидания, никто из гостей не проявил интереса к заморским яствам.
– Заскучали? С чего б-б-бы это? В молодости скука – самый страшный враг. Особливо при лунном свете. Не так ли?! – обратился он к своему молчаливому гостю. Тот кивнул и Бабарыкин продолжил. – Я и сам подвержен меланхолии, потому гоню ее прочь, как только замечу. Ибо зараза эта охватывает незаметно, вползает в душу змеей и там уже изливает свой яд. А попробуй потом, избавься… Ну-ка сказывайте, добры молодцы да красны девицы, отчего это вы закручинились?
По косым взглядам и раскрасневшимся лицам, он догадался, что за столом еще минуту назад яростно спорили. Поэт Валерий Маслов играл желваками, отвернувшими к реке. Нарочно, чтобы не смотреть на портупей-юнкера Егора Постникова. Этого нескладного увальня с чуть заметными усиками пригласил Алексей Акадский. Просил любить и жаловать, поскольку тот не только сослуживец, но и староста курса. Их военное училище располагалось где-то на Знаменке и готовило офицеров для пехотных корпусов. Оба весьма переживали по этому поводу и часто впадали в злое уныние оттого, что они не гусары, овеянные легендарной славой, и никогда не станут героями баллад. Сейчас на их лицах читалась жгучая обида, нанесенная словами кого-то из рифмоплетов. Стихов их никто из гостей не читал, да и, по правде сказать, не стремился, но если люди называют себя «поэтами», отчего бы с ними не согласиться?! Таковых за столом было еще двое. В затененном углу беседки сверкал глазами Иннокентий Миров-Польский, потомственный дворянин, как раз-таки успевший послужить в кавалерии и оттого считавший себя вправе смотреть на юнкеров свысока. На другом конце стола расположился Наум Ренкерман, неприятный тип с жиденькими бакенбардами и прыщом на носу. Он ёрзал в плетеном кресле и ехидно ухмылялся в предвкушении скорой драки. Тут и слепому ясно: о чем бы эти люди не спорили на словах, на деле все сводилось к тому, что пятеро молодых кавалеров никак не могут поделить внимание трех барышень.
